День сорок третий

19 марта,

день сорок третий

В сердце моем не утихает скорбь по большой дораде, напрасно умерщвленной накануне вечером.

Пытаюсь убедить себя, что депрессия моя вызвана голодом, но терзающая меня горечь утраты имеет под собой другую, не только прагматическую почву. Неудача на рыболовном поприще для меня не новость, на них я давно не обращаю внимания. Случившееся было убийственно в эмоциональном отношении. Дорады перестали быть для меня просто пищей. Я привязался к ним сильнее, чем к домашним животным. Я вижу в них существа, равные мне, а кое в чем и превосходящие. Они дают мне телесную и духовную пищу.

В нападении и защите они достойные соперники, а потому – достойные друзья. Я благодарен им за пищу телесную и духовную и почтительно отношусь к их силе. Интересно, не связано ли мое глубокое к ним уважение с тем почтением, которое мои индейские предки питали ко всем силам природы? Странно, но порой убийство животных вдохновляет нас на обожествление своих жертв. Я могу, конечно, оправдать убийство дорад необходимостью спасения собственной жизни, но делать это мне становится все труднее и труднее. Последняя смертельная схватка никому не принесла пользы. Я лишил рыбу жизни, а себя – поддержки ее духа. Мне кажется, что я совершил тяжкий грех, что все происшедшее таит в себе очень дурное предзнаменование. Такое расточительство… До чего ж я ненавижу расточительство! Тем не менее я понимаю, что если хочу выстоять до конца, то должен продолжать охотиться на дорад. И сегодня надо быть готовым совершить новое убийство.

На кончике алюминиевого трубчатого цевья приклепана большая пластмассовая обойма. Раньше, когда ружье еще способно было стрелять, сквозь эту обойму пролетала выпускаемая стрела; теперь же она к ней плотно пришнурована. И вот в корпусе этой обоймы я обнаруживаю трещину. Скоро уже это приспособление отслужит свое. Если обойма расколется, то тонкая серебряная стрела быстро расшатается в обвязке и выскочит из ружья. А если я ее потеряю, то ловить рыбу мне будет нечем. Чтобы обезопасить себя перед лицом грозящей катастрофы, закладываю несколько дополнительных витков, притягивающих металлический стержень стрелы к пластмассовой обойме, а саму обойму – к алюминиевому цевью. С виду все кажется таким надежным, что дальше некуда, но я-то знаю, насколько хлипка эта конструкция на самом деле. Любопытно, сколько еще дорад можно будет ею поддеть?

Рыбий кортеж начинает свой утренний парад. Прямо под острием моего копья появляется голова. Точный отвесный удар чисто прошивает дораду насквозь, она начинает кувыркаться, как безумная, и так и рвется у меня из рук. Но я держу цепко. Нет! Не вышло! Пластмассовая обойма на кончике цевья словно взрывается, обвязка разлетается в стороны и спутывается в клубок, а гарпун перекашивается. Пытаясь его ухватить, я быстро наклоняюсь, и в этот момент раздается жуткий звук: будто кто-то резким рывком раздирает гигантскую жесткую «молнию». Это загарпуненная дорада вонзает наконечник стрелы в нижнюю камеру плота. С шипением и бульканьем, напоминающим гнусавое бормотание, оттуда вырывается воздух.

Рыбина вырывается на волю. Каким-то чудом мне удается удержать в руках и ружье, и гарпун. Забрасываю их внутрь и хватаюсь за пробоину. О, Боже! Внизу зияет огромная дырища шириной в четыре дюйма. Я пытаюсь стянуть края страшной пасти, но «Уточка» продолжает погружаться. Через разрыв пробиваются громадные пузыри, потом выскальзывают пузырьки поменьше, просачивающиеся уже не так быстро. И, наконец, нижняя камера безжизненно опадает плоским пустым мешком.

Все кончено, «Резиновая уточка» осела настолько, что теперь ее плавучесть обеспечивается только верхней камерой. Высота надводного борта составляет всего три дюйма. Волны свободно переплескивают через него. Днище плота вспучилось у меня под ногами. Давление воды под днищем так сильно, что нижняя камера вырывается у меня из рук, ее затягивает под плот, и днище вспучивается еще сильнее. Проваливаясь при каждом движении, как в трясину, я стараюсь нашарить свое снаряжение.

Если я не сумею как-то заделать этот разрыв, мне крышка. От сырости тогда не будет спасения, и соленая вода разъест мне кожу до костей. Ноги мои торчат внизу под водой, и рыскающие в окрестностях акулы, конечно, предпочтут попробовать на зуб их, а не балластные карманы. Рыбы из моего почетного эскорта, например, уже колотят и покусывают мои конечности сквозь резину. Я не смогу спать. Ноги мои так глубоко увязли в просевшем днище, что тычущиеся в них дорады становятся совершенно недосягаемы для остроги. Но даже если я изловчусь все же поймать рыбу, мне негде будет ее высушить и очень скоро она превратится в несъедобную дрянь. «Уточка» виляет на ходу сильнее обычного, а значит усилится и трение опреснителя. Что-то непременно надо предпринять, причем как можно быстрее, пока не испортилась погода.

Конические пробки из ремнабора слишком малы для того, чтобы заткнуть такую дыру. Но может быть, мне сгодится кусок пенопласта из маленькой подушки, спасенной в ночь бегства с гибнущего «Соло». К счастью, это пенопласт с закрытыми ячейками, его структуру составляют миллионы крохотных застывших пузырьков, и поэтому он намного лучше того, что состоит из таких же пузырьков, но с прорванными стенками. Благодаря закрытым ячейкам, этот пенопласт не впитывает воду и не пропускает воздух. Не обращая внимания на побои, которыми осыпают меня дорады, я извлекаю свои инструменты и лихорадочно начинаю работать. Вырезаю брусок соответствующего размера, беру несколько коротких шнурков, перегибаюсь через борт и, помогая весом своего тела и экипировочного мешка, подтягиваю нижнюю камеру к себе.

Пробоина находится достаточно близко для того, чтобы до нее дотянуться, но разглядеть ее все же трудно. Заталкиваю в дыру пенопластовую пробку, захватываю верхний и нижний края разрыва, накидываю шнур петлей и плотно обматываю ее конец вокруг импровизированной пробки. Первые витки не захватили края этой кошмарной пасти, поэтому я накладываю дополнительные. Теперь я стянул разверстую пасть, и она выпятила губы куриной. гузкой. Моя заплата сильно смахивает на рот камбалы со свисающим маленьким пенопластовым язычком. Что ж, пора опробовать результаты своего труда. Визгливо похрюкивает помпа. Камера понемногу надувается, натягивая подо мною пол. По мере того как «Уточка» всплывает, из-под воды все сильнее булькает, а потом над поверхностью появляется выпяченный рот и шипит на меня, точно морская змея. Через пятнадцать минут камера обмякла и тело мое снова проваливается в резиновую трясину.

Заглядываю через борт. Оказывается, воздух просачивается сквозь многочисленные мелкие морщинки, разбегающиеся от перевязанного места разрыва наподобие корней, расходящихся от древесного ствола. Пробую законопатить их набивкой спальника, но сколько ни заталкиваю ее во все дыры, воздух все равно находит себе щелочку. Может быть, помогут мои старые обтрепанные губки? Пять часов я бьюсь над тем, чтобы наглухо запечатать все зазоры вокруг затычки, но всякий раз, как я берусь за помпу, на поверхность выскакивают пузырьки. Принимаюсь затыкать щели, но от этого пузырьки только увеличиваются и их становится все больше. Чтобы поддерживать в камере приемлемое давление, требуется каждые полчаса делать по пятьдесят качаний. А всего для обеспечения жизнеспособности «Резиновой уточки-III ежесуточно нужны будут три тысячи качаний. Два с лишним часа изматывающих упражнений; думаю, это примерно вдвое выше нынешнего предела моих возможностей. А когда на море разыграется шторм, то усилия придется, наверное, еще удвоить; разумеется, при условии, что моя заплата вообще устоит на месте. Это невозможно.

Отсюда до ближайшей суши еще около 600 миль, в лучшем случае тридцать четыре дня пути. Спущенная нижняя камера действует как плавучий якорь, замедляя дрейф «Уточки». После тяжелой работы под жарким солнцем, наглотавшись соли с ножа и веревок, которые мне приходится все это время держать в зубах, я испытываю чудовищную тяжесть. Все мышцы уже отказывают. Мне ни за что не выстоять еще тридцать четыре дня.

Лежа на спине, чувствую, как в очередной раз спускает камера. Пытаюсь немного отдохнуть и успокоиться. Может быть, между Бразилией и южным побережьем Соединенных Штатов тоже существует рекомендованная судовая трасса, где-нибудь милях в трехстах впереди. Но это все равно очень далеко. Если раньше вокруг был ад, то сейчас меня кинули в самое пекло.

Перебираю в уме различные инструменты и приспособления, которые сейчас бы мне здорово пригодились: иглы, парусную нить и какой-нибудь хороший клей; огромный клещевой зажим типа того, что применяется для остановки кровотечений; неплохо бы иметь что-то наподобие надувного баллона, который можно было бы вставить внутрь камеры и там надуть – но между мной и этими богатствами 120 лиг пути. А здесь мне приходит в голову лишь одно-единственное решение: заткнуть прорванную дыру пробкой и крепко ее обвязать. Как не хватает мне сейчас дружеского совета и слов ободрения, как оскудела моя изобретательность! Как нужна мне рука помощи, как жаждет милосердия моя измученная душа!

С юга на север проплывает гряда облаков. Я должен опередить непогоду. Вечером на угольно-черном небосклоне загорается бледным огнем лунная долька, похожая на дремлющий глаз, приоткрытый ровно настолько, чтобы бдительно следить за уснувшим морем. Укрепляю у себя на макушке фонарик, соорудив что-то вроде шахтерской каски. Все мое снаряжение привязано у наветренной стороны, чтобы не скатывалось под ноги. Заранее заготовленные куски шнура развешены по сушильным веревкам, откуда их можно легко снять одним движением руки.

Склонившись носом над самой водой, я едва могу рассмотреть поврежденный участок. Мне очень не хочется совать руки в темную воду.

Постепенно я распутываю и убираю клубок из шнура, напоминающий крысиное гнездо, и вытаскиваю пробку. Луч моего фонарика пронизывает тихую воду, на свет ко мне сплывается стайка рыбешек. Интересно, с какой глубины виден этот маленький маячок? Будет ли он привлекать сюда крупную рыбу? Приступаю к повторной установке пробки. Внезапно световой столб перекрывает огромная серая тень, она проскальзывает в нескольких дюймах от моих пальцев. Я как ошпаренный выдергиваю руки из воды. Акула, футов около десяти. Средняя. Она лениво описывает круг возле плота, на мгновение показывается над поверхностью и затем уходит вглубь. Несколько раз колю ее стрелой – с таким же успехом можно зубочисткой толкать гору. Она только лениво помахивает хвостом, словно вовсе и не почувствовав укола. Некоторое время ее не видно. Поднимаясь выше, лунное око будто просыпается и разгорается все ярче. Я возвращаюсь к прерванной работе. Загоняю пробку глубоко в пробоину, тщательно прижимаю ее шнуром, завожу виток, сильно обтягиваю, завожу следующий. Острые зубы! Руки мои катапультируются из воды. Должно быть, адреналин готов брызнуть изо всех пор моего трясущегося тела. Щелкаю кнопкой фонарика. Вокруг заплаты шустро крутится спинорог. Мои часы! Ну конечно же, все дело в их светящихся стрелках и циферблате. Спинорог, наверное, вообразил, что это какая-то съедобная штука. Отгоняю его прочь и снова опускаю руки в океан.

Из нижней камеры приходится выдавить все остатки воздуха, и только после этого мне удается присобрать вокруг пробки достаточное количество материала, чтобы охватить обвязкой внешние уголки ухмыляющейся пасти. Надежно установленная пробка укоротит внешнюю окружность плота не менее чем на четыре дюйма. Поэтому, когда щеки надуются, рот будет растягиваться, стремясь принять прежнюю форму. Моя заплата должна будет противостоять давлению два с половиной фунта на квадратный дюйм. Используя в качестве рычага собственное предплечье, а в качестве точки опоры – верхнюю камеру, я обтягиваю витки обвязки настолько туго, что шнур врезается мне в ладони, а мой «ручной» рычаг до мяса стирается о резину.

Но этого еще мало. Заплата травит воздух так быстро, что я не успеваю качать. Я настолько измотан, что мгновенно проваливаюсь в сон и сплю, погрузившись в зыбкое лоно своего судна.

Читаем далее: день сорок четвертый